Зато фраза «русские бомбят», секретней некуда, из тех самых материалов, ушла в народ и прижилась в местном фольклоре. Откуда она взялась такая странная – кто в курсе, тот молчит, только ухмыляется. Да и не всё ли равно. Главное другое: эта фраза может означать любую ерунду, но всегда хорошую.
В смысле, вы не бойтесь, если русские бомбят, они знают, что делают.
В худшем случае возникнет эффект плаце́бо.
Будет не так сильно хотеться всех утопить и пойти домой.
Тарас Витковский
Небесный человек
1.
Чаще всего Полине вспоминался тот день, когда она в последний раз пила чай в магазине «Самовар». Там работала веселая рослая женщина лет сорока, которую все называли «Барышня-самоварышня»; она охотно рассказывала интересные байки про разные сорта чая, носящие диковинные названия, и предлагала попробовать уже заваренный. В прозрачном чайничке на крохотной жаровенке светился янтарным, медным, а то и бледно-зелёным, как трава, пронизанная солнцем, – чай, чай, чай…
Уже понятно было, что тень пандемии вот-вот накроет город, но ещё дорабатывали последние дни кафе и некоторые магазины, и Полина заглянула в «Самовар».
– Мы-то бессмертные, – сказала «барышня», улыбаясь, и Полина внезапно от всего сердца поверила, что так оно и есть. – Мы чай пьём. И покупатели наши бессмертные… – Она посмотрела на чайник и вздохнула: – Недавно заварила, а сейчас вот пришло постановление: никаких дегустаций. Давайте допьём…
И они вдвоем допили этот последний чайник, после чего «барышня» убрала и его, и одноразовые стаканчики. Как будто ёлочные игрушки спрятала в коробку, где они будут ждать следующего Нового года.
Полина купила несколько пачек разных сортов чая и вышла на улицу. Весна шагала по городу уверенной поступью, и ощущалось это не столько даже в победоносном щебете воробьёв, сколько в звоне трамваев. Странно было в такой день предчувствовать беду, уже стоящую на границе города, но всё объединилось и смешалось в чувствах: болезнь, подкатывающаяся тёмным валом, и весна, распахивающая небо, бессмертие, даруемое чаем, и чайник, спрятанный в коробку до лучших дней.
Вот эти полчаса и остались у Полины как последняя вспышка света перед тем, как жизнь её вся целиком превратилась в работу. Не-работой остались только несколько часов для сна.
Полина училась на последнем курсе медицинского, её специальностью были детские болезни. Она была высокой девушкой с ясными, небольшими серыми глазами. Если какой-нибудь молодой человек втайне и грезил об этих серых глазах, то Полине в любом случае не было о таком известно. Она интересовалась исключительно учёбой, будущей работой, карьерой, а не «всеми этими глупостями», и на дежурную фразу бабушки о том, что «часики-то тикают», отвечала пожатием плеч и предложением лучше поиграть в карты. Бабушка любила перекинуться в «подкидного дурака» и по-детски радовалась, когда выигрывала.
Полина жила с бабушкой. Её родители погибли, когда девочке было шесть лет, – разбились на автомобиле. Бабушку звали Прасковья Филипповна, Полину назвали в её честь, а когда бабушка воспротивилась и запретила записывать ребенка как «Прасковью» («в школе будут дразнить»), родители согласились на «Полину». И очень даже напрасно: в классе было четыре Полины, на «потоке» в институте – двенадцать. Двенадцать Полин! И ни одной Прасковьи…
…Когда «бедственное поветрие» (в бабушкиной формулировке) взошло на порог, Полина несколько дней обдумывала ситуацию. С одной стороны, бабушка, естественно, нуждается в заботе. Она ещё не старая, конечно, но все-таки старше шестидесяти. Заманчиво было бы просто оставаться дома, читать книги, учиться по удалёнке и время от времени выбираться в экспедицию за продуктами. Но Полина решила иначе.
Узнав о том, что внучка собирается стать волонтёром и работать медсестрой, бабушка долго молчала. Потом глаза её стали светлее, и она сказала: «И правильно, Поля! Какой же ты иначе будешь врач!» Потом вдруг всхлипнула и махнула рукой: «Только присылай мне сообщения. И фотки. Чтобы я знала, как ты там». Полина купила бабушке смартфон, а пользоваться им Прасковья Филипповна научилась сама. Она была, в общем, современным человеком. «Бабушка, ты мне тоже присылай, – сказала Полина, обнимая её. – Регулярно, слышишь?»
И снова девушке вспомнилась та последняя чашка чая в «Самоваре». Уже за чертой, в прошлой жизни. Бабушкины объятия, её доброе ворчание (по-домашнему – «жужжание»), бабушкина стряпня и разговоры – всё это, как и заварочный чайник из магазина «Самовар», отправлялось в коробку – ждать, пока пойдут неправильные времена.
2.
Кувшинников вёл самолёт над заливом. Впереди был виден форт и отчётливо, как на картинке, вырисовывались корабли, аккуратно расставленные по водной глади. Солнце опускалось ниже и ниже, его лучи выпукло вычерчивали мельчайшую деталь. Вот прошли внизу зубьями расчёски причалы, медленно вплыл тёмным золотом церковный купол, а затем над морским простором хлынуло чистое, свободное солнечное золото и поглотило всё. Самолёт влетал в закат.
Кувшинников любил этот момент, когда всё соединялось в линии горизонта: солнце, самолёт, человек, вода и небо. «Цессна» наполнялась светом… нет, она сама становилась светом, и именно этого мгновения Кувшинников и ждал. Оно было неуловимым, как переход от дремоты, когда обрывки мыслей ещё бродят в голове, к провалу в мягкую тьму, где нет ничего, кроме покоя.
Самолёт исчезал из видимого мира, растворяясь в свете заката, и влетал в сны других людей.
Человек во сне летает. Бабушка Полины говорила, что пока человек летает во сне – он растёт. А как вырастет – летать перестаёт. Но Кувшинников мог бы возразить ей, что это неправда: в те дни, когда ему удавалось поднять самолёт в закатные часы – а закаты на севере долгие, – он видел людей, взмывающих в небо: летящих по воздуху так, как плавают в воде, парящих с раскинутыми руками, дотягивающихся до облаков… разных людей, но всех их объединяло одно: они были счастливы. Некоторые во сне смеялись и от звука этого смеха просыпались. А Кувшинников вёл среди них самолет и смотрел на бледные звёзды, едва проглядывающие в лёгкой голубой вышине.
Однажды в самолёте обнаружился пассажир. Но поскольку дело происходило на линии горизонта, между сном и явью, Кувшинников не удивился. Мальчик лет двенадцати сидел рядом с ним на месте второго пилота и дерзко стрелял глазами.
– Что, хочешь порулить? – спросил Кувшинников.
Мальчик фыркнул носом, но в его взгляде появилась жадность. Кувшинников показал ему приборы, затем сказал: «Давай» – и прибавил: «Знаешь, как говорил в своё время Нестеров?» – «Это который мертвую петлю сделал?» – проявил познания мальчик. Даже не кивнув, потому что смысла не было, Кувшинников продолжил: «В воздухе везде есть опора. Понимаешь, что это значит?» – «Не очень», – признал мальчик. «На воде лежал когда-нибудь? В воздухе – то же самое. И только малая авиация позволит тебе это ощутить в полной мере…»
Они летели вместе, пока совсем не стемнело. Тогда мальчик исчез, а вместе с ним исчезла и лёгкость, даруемая светом, и Кувшинников понял, что вернулся в обычный мир. В мир не спящих людей. В мир, где ему пора поворачивать к аэродрому и садиться.
Он подумал об ангаре, где есть плитка и кипит чайник, где домашние печенья лежат в старой стеклянной вазочке. Стол, накрытый клеёнкой, и фотографии самолётов на стене. И разобранный аппарат, и разложенные по ранжиру инструменты для работы с ним. Всё это – там, дома. В месте, которое больше, чем дом.
Самолёт сел почти в полной темноте. Кувшинников слыл «лихачом» и имел несколько взысканий, но на его совести не было ни одной угробленной машины.
Когда началась пандемия, Кувшинников остался на аэродроме. Ночевал там же, на диване, конфигурацию которого следовало предварительно изучить, чтобы спать в удобной позе; самоуверенных зелёных новичков диван безжалостно карал. Закупались продуктами в ближайшем сельмаге, куда вход был воспрещен без масок и перчаток. В жизни аэродрома немногое поменялось – разве что не стало пассажиров, которые в былые времена обычно появлялись на выходных и заказывали прогулочные полёты. Но работа на аэродроме не прекращалась.
